Семён Данилюк - Обитель милосердия [сборник]

Но, уничтожив Крылова, необходимо было искоренить и крыловщину — особый фрондёрский дух, которым, казалось, была пропитана академия. Мне повезло его застать.

После спёртой, придавленной атмосферы в районной и областной милиции, какую я знал и от какой бежал, академия показалась высоченной скалой знаний и вольномыслия. Казалось, на этой высоте иная разреженность воздуха, подпитывавшая мозги особым, пьянящим кислородом. Не только в кулуарах, но и на официальных заседаниях здесь судили обо всём и всех — жестко, аргументированно, ядовито. При этом оставались легкими и приветливыми в общении. До академии я, к примеру, не догадывался, что на свете бывают улыбчивые, доброжелательные генералы.

Даже бесконечные нежные лобызания при встречах солидных полковников, поначалу покоробившие меня, позже стали восприниматься неким масонским жестом, подтверждавшим причастность к особой касте. Стать когда-нибудь одним из них, равным среди избранных, казалось мне высшим, невиданным счастьем.

Просто разогнать этих людей было не под силу и Чурбанову — МВД собирало их по крупицам, переманивая из других ведомств. Но пригнуть, выбить тлен крыловщины казалось необходимым. Способы для этого отработаны десятилетиями — на руководящие должности в академии стали назначаться чурбановские ставленники.

И первым появился заместитель начальника академии по строевой подготовке полковник Дюкин[1].

Рослый, моложавый, с браво развернутыми плечами, всегда в полевой форме — похрустывающая портупея, бриджи обтягивают могучие икры, — образец строевого офицера. Каковым он и оставался, пока не был выхвачен из части, будто брюква из привычной грядки, и, по прихоти замминистра, воткнут в цветочную оранжерею.

В свои пятьдесят пять Дюкин начинал рабочий день с того, что во дворе академии, скинув гимнастёрку, выполнял на перекладине десяток подъемов с разгибом. Солдат. Не захвативший большую войну, но успевший вдосталь навоеваться с бандеровцами, о чем не давала забыть орденская планка на груди. Легко было поверить, что в своей части он пользовался уважением. Потому что был по-армейски справедлив. Хорош на стрельбище и в строю — заслужил право быть первым на отдыхе.

Пал Иванович Дюкин был человеком самодостаточным. В том смысле, что жизнь виделась ему предельно ранжированной, — следует ставить цели и задачи и добиваться их выполнения кратчайшим, а значит, оптимальным путем.

Цели ему определили. Задачи поставили. Он сам их озвучил — «выбить расхлябанность и мормудонский дух из крыловских последышей». Озвучил публично. Пал Иванович не был подвержен греху двуличия. Что думал, то и говорил.

Сразу после назначения на должность вечером он появился в общежитии академии, где проживали слушатели второго факультета — капитаны и майоры, готовившиеся после окончания двухгодичного обучения принять райотделы милиции.

Человек десять в тренировочных костюмах сидели в отсеке, покуривая и лениво делясь новостями перед сном, когда перед ними возник новый зам по строевой в сопровождении трепещущего коменданта.

— Почему не приветствуете старшего по званию? — нахмурился Дюкин. — Смир-рна!

Слушатели озадаченно повскакивали с мест.

— Другое дело. А то уж думал — не офицеры. Вольно, вольно. Присаживайтесь, — снисходительно разрешил Дюкин. — Ну, хлопцы, какие проблемы?

— Да полно проблем! Тараканы вот заели, — пожаловался, подмигнув остальным, капитан из Омска. — Талдычим, талдычим коменданту, а ему всё как с гуся.

Побагровевший комендант опасливо скосился на начальство.

— Тараканы, говоришь, — недобро протянул Дюкин. — Эва как! Правду говорят, нет порчи хуже Москвы. Вот я тридцать пять лет по казармам и офицерским общежитиям. На всяких тараканов насмотрелся. И что? Да ничего — ни я их не трогаю, ни они меня. Тараканов-то вы разглядели. А в своем глазу, значит, и бревна не замечаем. Прошелся я сейчас по комнатам. Не то чтоб штанги! Гири, гантели завалящей не нашел. Зато карты, считай, повсюду. Изнежили вас, как погляжу. Легкой жизнью развратили.

— Фамилия?! — потребовал он у простодушного капитана.

Капитан осипшим голосом представился.

— Запомню. Еще просьбы есть?

Больше, само собой, просьб не последовало.

— Во-во! И перед начальством трусите, — Дюкин поморщился. — А русский офицер должен равно бодро глядеть в лицо врагу и начальству. Вот я против бандеровцев три года. Автомат в правой, подсумок с гранатами под левой, парабеллум под ремень, и — вперед! Враг перед тобой, и дело наше правое. И с замминистра так же. Пойдешь, говорит, во вражеский окоп? Пойду, говорю, раз надо. И с трудами не посчитаюсь. Но чтоб руки мне не вязать! Вот такой я человек. И другим быть не смогу. Не тот покрой позвоночника.

Похоже, академия виделась полковнику Дюкину чем-то вроде вышедшего из-под контроля штрафбата, в котором ему, боевому офицеру, поручили восстановить дисциплину и чинопочитание.

Сказано — сделано. По утрам, широко расставив сапоги, стоял Дюкин посреди центрального фойе и цепко оглядывал входящих в академию. Заметив нарушение в форме одежды, жестом выдёргивал проштрафившегося из толпы и публично громогласно отчитывал, невзирая на чины и регалии. Его покрикивающее: «Эй, ты! Живо ко мне», — то и дело разносилось под гулкими сводами.

Через короткое время знакомство с Дюкиным свели и мы, адъюнкты первого года обучения, проходившие двухмесячный вводный курс. Павел Иванович взялся лично провести занятие по строевой подготовке.

В класс он вошел с привычной бодростью и тотчас заметил непорядок.

— Неграмотно встаём. Нестройно. Попробуем ещё, пока не получится. Встать!.. Сесть… Встать!.. Чуть лучше. Сесть! Теперь можно и познакомиться.

— Уже познакомились, — бухнул я.

— А то слышу вокруг, адъюнкты какие-то, — на моё счастье, на дерзкую реплику Дюкин внимания не обратил. — Кто такие, думаю? Что за невидаль? Может, каких особых адъютантов готовят? А выходит, ученых, — слово «ученых» Дюкин произнес с некоторой гадливостью. — Гляжу вот на вас. Очкарей, правда, многовато. Но на круг молодые, здоровые. Сколько пользы Родине могли бы принести. Кой же черт, хлопцы, занёс вас в эту науку? — Он по-доброму оглядел ошалевшую аудиторию. — Ну, если на прямоту, о чем душа болит? Чего добиваетесь? Взять хоть вашу профессуру. Говорят, умные. Пригляделся я. Ну и что ж это за ум, если на нем форма, как пижама висит? Неужто и впрямь хотите стать такими же?

— Вообще-то за этим и поступили, — не удержался кто-то в задних рядах.

И тем полковника Дюкина сильно огорчил.

— Эва, как гниль глубоко проникла. Оно, конечно, на лёгких хлебах удобней, чем Родине пользу приносить.

Он тяжко вздохнул:

— Ладно, пошли на плац. Плац, он сразу покажет, кто на что годится. Встать! Не так… Сесть…

Неудивительно, что Дюкин быстро сделался ходячим анекдотом. О нем рассказывали самое немыслимое. И отделить правду от вымысла было невозможно. Поскольку любой вымысел о Дюкине выглядел правдоподобным.

Как-то в перерыве очередной всесоюзной научно-практической конференции, в углу фойе, курила представительная группка в штатском.

Один из куривших — дородный кавказец — кинул окурок в урну и не попал. К его неудаче, мимо как раз проходил Дюкин.

— Поднять! — рявкнул он.

Южанин под округлившимися взглядами товарищей насупился. Тем не менее поднял окурок и опустил в урну.

— Почему не в курилке?

— Это вы мню? — поперхнулся тот слюной.

— Тябю, тябю, — насмешливо подтвердил Дюкин. — Откуда такой?

— Вообще-то из Азербайджана, — кавказец икнул, заметно было, что так с ним давно никто не разговаривал.

— Оно и видно. Привык там, в окаянном мусульманстве, к свинству, так и сюда приехал своими соплями поганить священную московскую землю? Вот напишу твоему руководству, чтоб взгрели как следует. Кто по должности?

— Министр внутренних дел, — ответили за ошарашенного азербайджанца.

Дюкин, что с ним случалось редко, несколько смутился.

— Что ж ты? До министра дослужился, а попадать не научился. На стрельбище бы попрактиковался, что ли, — буркнул он, отходя. Оставив последнее слово за собой.

Как раз из конференц-зала вышел начальник академии Бородин.

— Кто это? — шепотом поинтересовался у него замминистра внутренних дел Украины.

— Дюкин. Мой зам по строевой. Прислали сверху на усиление.

И, отвечая на понимающие усмешки, добавил:

— Сам боюсь.

Меж тем подошло время строевого смотра. Как во всякой военизированной структуре, в академии велись соответствующие учёты, составлялись графики дежурств преподавателей, изредка проводились зачётные стрельбы, и дважды в год кафедры и факультеты выстраивались во дворе для прохождения строевых смотров.